Воспоминаний дни вплетая в цепь
Свое участие в прошлом не умножить
Душой под мостик времени вставляя крепь
Переживаний страх уже не гложет
Сокрыта в памяти такая мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкает, память-дождь,
И память-снег кружит и пасть не может…
איתן (c) Eitan Parck
По утрам между небоскрёбами плывёт густой аромат кофе. Он стелется над головами и захлёстывает уже на лестнице, когда поднимаешься из метро. Кофе варят пакистанцы, этим живут. Их тележки-бойлеры c кофе и булочками попадаются в эти часы через каждые двести футов.
Солнце отражается в стеклянных стенах, кругом тесно от чёрных и серых деловых костюмов и белых рубашек. Чёрнo-серoe – это местный стиль. У нью-йоркских женщин ужасный вкус, да и костюмы плохо сидят на их накачанных плечах. Зато холёные, чисто вымытые волосы, ухоженные ногти. На работу они бегут в белых носках и кроссовках, а в офисе у каждой хранится по нескольку пар туфель.
Разномастная человеческая река обтекает кофейные тележки, обрастая пакетами и дымящимися стаканчиками, мчится дальше и, не сбавляя скорости, разветвляется, стремительно втягиваясь в широкие лифты.
Моя подруга работала в первой башне, на 86-м этаже. Её, раненую, вывели двое сослуживцев. Ей до сих пор снятся лица тех пожарников, что шли по лестнице им навстречу – вверх. Шли тяжело, красные от жары, в толстых комбинезонах и бахилах, с оборудованием и рацией. Шли спасать людей.
Мой старший был в школе, через дорогу от башен. Первый самолёт увидели среди урока физики. И огромную дыру, исходящую алым и чёрным дымом. И смотрели наши мальчишки, онемев, как за окном класса в треске и грохоте заживо сгорает работающий, доверху набитый людьми небоскрёб.
Мобильные телефоны вырубились, дороги перекрыли, мы до вечера не знали, где ребята. A они пешком добирались в Бруклин. Шли полдня. Сын пришёл к моей маме, лёг. Спросил “Бабушка, если люди выбрасываются из окон и разбиваются об асфальт, они умирают быстро?”
И тогда впервые в жизни мама рассказала ему про тот последний поезд из Ленинграда. Как её, ленинградскую девочку с зашитыми в подкладку деньгами, привели на вокзал и отправили в неизвестность, в войну. Рассказала про бомбёжку. Как горел состав с детьми, как вылезали в окна и прятались в кустах. Немцы проносились низко-низко и шпарили автоматами по кустам. И она даже видела лётчика в шлеме. Ей показалось, что и глаза того немца увидела. Так и запомнила. Пусть бы и дети наши, и внуки запомнили, что есть в мире абсолютное зло, которое может остановить только одно – пуля.
По радио объявили: нужны тёплые носки для спасателей, корм для поисковых собак. Через полчаса: не нужно уже ничего – в один миг нанесли всего – и кофе, и горячей еды, и одежды.
Джулиани сказал: не сидите, не убивайтесь. Вывесите флаг перед домом. Пойдите сдайте кровь. Муж пошёл сдал кровь, отстоял очередь.
Пошли покупать флаг – нигде не купить, расхватали. Поехали на Брайтон – уж там-то нет сентиментальных. Приезжаем, ищем – флагов нет и в помине. В одной витрине – грязноватый лист бумаги, на нём размашисто намалёвано чёрным по-русски: “флагав нет!!!” – и да, три восклицательных знака. Подходит дядька: Вы флаг ищете? Вон за углом потихоньку c лотка продают. Пошли за угол – там очередь. Купили за $10 маленький долларовый флажок. Повесили перед домом.
В дверь позвонила соседка: у тебя свечи есть? Пошли, мы тут все стоим на улице со свечами, в память о погибших. Взяла свечку, спустилась. Стоим толпой, бывшие москвичи и пекинцы, итальянцы и латинос, одесситы и кишиневцы. Никто не плачет в голос, не всхлипывает, только проходящие машины сигналят.
“Кто видел нашего сына, откликнитесь, его зовут так-то и так-то,” – дребезжит старческий голос по русскому радио. Пробился-таки старик в эфир и теперь торопится сказать, но каждое слово падает медленно и неумолимо, стопудовой кувалдой: “Он ушёл на работу к восьми-тридцати, он работает в северной башне. Позвоните пожалуйста, вот телефон…” Старик повторял свой номер как заклинание, а в ушах отдавалось: “работает в башне…”
А потом целый месяц автобусные остановки, станции метро были заклеены фотографиями молодых и хорошо одетых, пропавших в башнях – родственники не хотели верить, просили позвонить, если кого-то из них видели. Мы смотрели, отходили, кусали губы. Америка, любимая.
Нью-Йорк демократичен и неопрятен. Чего здесь только нет, кого здесь только ни встретишь! Сколько звучит языков, какие лица вокруг! Живём и работаем бок о бок со всем миром, каждый день. И поневоле начинаем любить его, огромный и неряшливый, перенаселённый и космополитичный, где крутятся непредставимые миллиарды долларов и бегают крысы в метро.
Свобода, отразившаяся в бешеных контрастах и сумасшедшем ритме жизни. Улыбки. Как дела? – от незнакомых людей в лифте. Чёрных, белых, жёлтых. В порядке? Ну, хорошего дня. Друзья разных цветов и наречий. Все говорят по-английски неправильно, пишут – ужасающе, в том числе коренные американцы. И при этом все понимают друг друга. Мы вместе потеряли друзей и соседей. Много здесь уже пережито и многоe достигнуто. Ну и свобода, конечно, за которую нас так ненавидят. Нью-Йорк, короче.
